Дело Мотапана - Фортуне де Буагобей

Почему граф закрывал глаза на пороки сына? Как, например, он допустил, чтобы его сын записался в клуб, где принимали такие большие ставки? Дутрлез часто пытался найти причину снисходительности графа, но не смел прямо спросить его об этом. Пока он размышлял, как подступиться к этому щекотливому вопросу, пришел камердинер, чтобы развести огонь в камине, как делал это каждое утро ровно в девять часов. Он принес газеты и письма и молча положил их на ночной столик: ему было запрещено будить хозяина, который любил понежиться в постели.

На этот раз Альбер раскрыл глаза, увидел на серебряном подносе три утренние газеты, которые вовсе не желал читать, два письма, которые не торопился распечатывать, и вновь предался мечтам. Уже миновало то время, когда он получал душистые записочки, один вид которых заставлял его сердце биться чаще. Он знал, что Арлетт де ля Кальпренед никогда не станет ему писать.

Итак, оба письма дожидались своего часа. Адрес на первом был написан хорошо знакомым почерком.

— О чем может мне писать этот безумец Куртомер? — прошептал Альбер, рассматривая конверт. — Мы расстались в полночь, а на рассвете он присылает мне письмо с нарочным — на нем нет почтового штемпеля. Это настораживает! Он чертовски задирист… Не напросился ли он этой ночью на какую-нибудь дуэль? Посмотрим.

Достав листок, он прочел довольно загадочные слова: «Полное поражение, любезный друг! Сражение прекратилось за недостатком боеприпасов, но я не считаю себя окончательно разбитым. Если ты можешь принести новые заряды, заходи ко мне после завтрака, во втором часу. Если не можешь, не будем больше об этом говорить. Целую тебя. Твой верный Жак де Куртомер».

— Свинья! — проворчал Дутрлез. — Он опять проиграл, и, вероятно, порядочную сумму. Я, конечно, не оставлю его в затруднительном положении, но, говоря по совести, он слишком часто прибегает к моей помощи. Я ведь не миллионер! Почему он не обратится к своему брату? Нет, его брат — судья и отец семейства. Он, видишь ли, рассердится… Только я могу ему помочь. Но я непременно возьму с него обещание бросить игру.

Альбер скомкал записку своего беспутного приятеля и распечатал второй конверт.

— Это что за каракули? — прошептал он, пытаясь разобрать почерк. — Только бы не просили денег!

Но тут он увидел подпись.

— Жюльен де ля Кальпренед! — воскликнул он изумленно. — Вот так штука! Он пишет мне впервые в жизни, должно быть, по важному делу…

Вот что там было написано:

«Любезный месье Дутрлез, вы очень меня обяжете, если сегодня в одиннадцать часов утра будете в кофейне „Лира“, в зале справа от входа. Я хочу попросить вас о большой услуге».

— Деньги! Я угадал. И ночью не ошибся: это точно был он. В какую беду он попал, великий боже? Но я ему помогу! Его сестра не будет больше плакать. Нужно немедленно отправляться в кофейню. Конечно, я позавтракаю с ним. Но почему он просто не пришел ко мне?

С этими словами Дутрлез вскочил с постели и начал одеваться. Он позвонил камердинеру, чтобы узнать, кто доставил письмо. Оказалось, что его принес сам Жюльен, причем он был уже одет, хотя обычно вставал не раньше полудня.

В четверть одиннадцатого Альбер вышел из дома, не забыв взять с собой опал. В это утро судьба уготовила ему несколько встреч на лестнице. На площадке третьего этажа он столкнулся с молодым Анатолем Бульруа, который, по всей видимости, возвращался после дурно проведенной ночи: физиономия его была помята, а одежда потрепана. Альбер холодно поклонился кутиле и продолжил свой путь. На втором этаже он встретил Мотапана и был крайне удивлен, увидев, что тот звонит в дверь Кальпренедов. Мотапан был совершенно неотразим, что подчеркивал щеголеватый костюм, который очень ему шел. Жильца с четвертого этажа он удостоил рукопожатием и широкой улыбкой, что означало: «У меня нет времени разговаривать с вами».

Дутрлез прошел мимо, спрашивая себя: «Зачем он в такое время пришел к отцу Жюльена? Граф не принимает по утрам». Он услышал, как дверь отворилась и Мотапан, перекинувшись парой слов с лакеем графа, был тотчас впущен в квартиру.

«Кажется, его ждали, — сказал себе Альбер. — Я думал, у него с графом только официальные отношения, а он явился к нему до полудня! Все это совершенно необъяснимо… если только Жюльену не пришла на ум несчастная мысль занять у него денег».

Сказать по правде, влюбленного Дутрлеза очень обеспокоил этот ранний визит, хотя у него и не было никаких причин интересоваться поступками Мотапана, который относился к нему доброжелательно и жил в полном согласии со всеми жильцами дома.

Альбер сказал себе, что напрасно тревожится из-за такого незначительного обстоятельства. Когда он проходил мимо комнаты консьержа, его мысли приняли уже другое направление. Консьерж стоял возле двери, как всегда важный и надутый. Дутрлез, который почти никогда с ним не говорил, решил все-таки выведать что-нибудь о загадочном ночном госте.

— Месье Маршфруа, — сказал он небрежно, — я вчера чуть не сломал себе шею на лестнице. Ночник не горел, и я не нашел своего подсвечника.

— Вы меня удивляете, — ответил консьерж густым басом. — Я сам зажег ночник, прежде чем лечь спать.

— Наверно, его погасил один из жильцов.

— Ведь это вам я отворил дверь в половине первого?

— Мне.

— Если так, никто не мог погасить ночник, потому что я зажег его в полночь, а до вас никто не приходил.

— Вы ошибаетесь: поднимаясь по лестнице, я наткнулся на кого-то, кто шел впереди меня.

— Смею вас уверить, что это невозможно. Я лежал в постели, но не спал — я читал. И точно знаю, что отворил дверь только один раз.

— Странно! А я точно знаю, что встретил какого-то господина на лестнице между первым и вторым этажами. Я не узнал его в темноте и не говорил с ним, но решил, что это Кальпренед.

— Граф? Вчера вечером он не выходил.

— Нет, не граф, а его сын.

— Ах сын! Это другое дело. Он всю ночь только и делал, что уходил и приходил. Мне дважды довелось отворять ему дверь. Я думаю даже пожаловаться хозяину. У этого молодого человека привычки, недопустимые в порядочных домах. В два часа ночи его еще не было, в четверть третьего он позвонил в дверь, а через двадцать минут начал стучать, чтобы его выпустили. В шесть часов утра он опять вернулся. Если не верите, можете спросить у него самого, — с обиженным видом произнес консьерж.

— Я вам верю, месье Маршфруа, — миролюбиво сказал Альбер, — Жюльен де ля Кальпренед может уходить и возвращаться, когда захочет, прошу вас лишь позаботиться о том, чтобы мне не приходилось подниматься впотьмах. — И он вышел на улицу.

Было не больше половины одиннадцатого, кофейня «Лира» находилась недалеко, так что торопиться не стоило. Дутрлез шел медленно и размышлял о словах консьержа: в первый раз Жюльен, скорее всего, вернулся незадолго до Дутрлеза, что не мешало ему появиться снова в два часа, если он выходил из дома. У консьержей первый сон крепок, и Маршфруа мог задремать над книгой, машинально дернуть за шнурок, открывающий дверь, и не обратить внимания на вошедшего.

Чем дольше Альбер думал об этом происшествии, тем больше убеждал себя, что это всего лишь выходки сумасбродного юноши. Вдруг ему в голову пришла мысль, расстроившая эти предположения. «До того как позвонить, — сказал он себе, — я минут десять говорил с Жаком. Если бы Жюльен вернулся, пока мы болтали на улице, я бы его увидел… а если бы он пришел за четверть часа до меня, я не встретил бы его на лестнице — он десять раз успел бы уйти к себе. Как я об этом не подумал?»

Он шел, размышляя надо всем этим, как вдруг заметил на другой стороне бульвара двух женщин, которые вскоре должны были его обогнать, потому что шли гораздо быстрее. Лицо одной из них скрывала плотная вуаль, а фигуру — простой утренний наряд, но молодой человек заметил изящный стан. Другая, очевидно, была горничной; когда она обернулась, Альбер увидел, что это служанка Арлетт де ля Кальпренед, и тотчас узнал во второй даме саму Арлетт.

Эта встреча его удивила: молодые девушки из приличных семей не выходят на улицу в сопровождении горничных. Он спросил себя, куда направляется Арлетт. Наверно, на урок музыки или рисования. Но Дутрлез тут же вспомнил, что девушке уже двадцать лет, что ее образование закончено полтора года назад и что она никогда не выходит из дома до полудня. Потом он вспомнил, что видел, как Мотапан вошел к графу, и у него промелькнула мысль, что девушка ушла гулять, чтобы не встречаться с этим человеком.

Это предположение было невероятным, но соответствовало настроению Альбера. Будучи влюблен, он ревновал ее ко всем мужчинам. Мотапан, которому уже перевалило за пятьдесят, слыл закоренелым холостяком и, конечно, не мог считаться женихом. Между тем его утренний визит встревожил Дутрлеза, и тому было приятно думать, что Арлетт избегала Мотапана.